Публикации


22.11.2008

Нисийские кони


 

В Пятигорске стояла жара. «Тотошники» — завсегдатаи ипподромов — мусолили свои программки, тщетно пытаясь угадать победителя. Какие имена не назывались! Были тут: Фагот, Либерал, Запев, Кузбасс, Физулия, и даже Прогалина с Теплицей имели свой шанс. Но крут был тяжелый. Многие фавориты попросту отпадали. Ипподромные страсти, как футбол, доступны не каждому. Но, стоя на трибуне, невольно замираешь, когда на последней прямой атласные фигурки наездников, собранные как нервный спазм, вручают себя коню. Владимира Петровича среди тренеров, жокеев, представителей спортивных обществ и конезаводов я узнал сразу. Выделяло его уверенное равнодушие к окружающей суете. Но пристальный профессиональный взгляд, которым он будто снимал мерку с каждой лошади, выводимой на круг, выдавал в нем опытного лошадника. Был он в светлом мешковато сидящем костюме, оттенявшем выжженное солнцем до черноты лицо и сухие подвижные руки. Я представился. На мой вопрос, какого он мнения о фаворите в очередной скачке, ответил суховато: «Финишный столб любит сильную лошадь». Его попросили заглянуть в судейскую, и мы наспех договорились встретиться прямо у него на ферме. На том и распрощались.
 
...Впервые о Владимире Петровиче Шамборанте я услышал в музее коневодства сельскохозяйственной академии имени К. А. Тимирязева. «Что хочу я вам посоветовать», — сказал сотрудник музея. Он извлек из стола папку, нашел фотографию и, задержав на ней взгляд, подал мне. На любительском снимке мужчина в распахнутой на груди рубашке бойца строительных отрядов протягивал руку к лошади. Ее голова, длинная, горбоносая, с резко очерченными артериями, обегающими от больших миндалевидных глаз к широким ноздрям, напоминавшим сопла реактивного двигателя, острые, как лезвия, ушки — все в ней тянулось к руке и вздрагивало от любопытства. «Это Адат, трехлетка от Юлдуза и Алгуш. Так вот что я вам хотел сказать. Если соберетесь в Пятигорск, найдите там Шамборанта, Владимир Петрович сейчас должен быть там. Никто лучше его не знает ахалтекинцев. Дагестан выделил ему 530 гектаров пустоши. Там, в Турали, прямо на берегу моря, у него ферма. Говорят, что собирается он создать специализированный на туркменской лошади конезавод...»
 
От Каспийска до фермы Турали, усадьбы Дагестанского конезавода, как объяснили мне, километров восемь-десять. Машины если и ходят туда, то редко, поэтому добираться проще пешком. Чтобы не мучиться от зноя, я вышел из города, когда солнце уже садилось. С моря дул мягкий ветер, и земля все еще излучала тепло. Вскоре, однако, из-за невидимого за волнами дюн моря выплыла по-восточному полноликая луна. Монистами заискрились звезды. Синие и фиолетовые тени легли у подножия дюн. Матовой грядой засветился Кавказ. Тишина сияла, и даже гомон птиц с далекого соленого, оставленного морем озера не нарушал ее.
 
Шел я, пока накатанная дорога не предложила три направления. Мшистого камня, уведомляющего о судьбе при выборе маршрута, на развилке видно не было. Я присел на скос песчаного бугра, скрепленного жесткими травами; слышно было, как из-под ноги, теряющей опору, струится песок. Вдруг, словно из лунного света, у моих ног возник ушастенький спаниель. Он обнюхал мои ботинки и, ведомый своим ласковым любознательным носом, снова растаял среди призрачных дюн. На смену ему силуэтом на ближайшем холме возникла фигура его хозяина. «Это туда, — ответил он на мой вопрос, как выйти к ферме, и указал арапником в сторону уже высокой луны. — Киломэтр будэт», — пояснил он, бархатными глазами отыскивая в сияющей безбрежности своего симпатичного пса. Обещанный километр оказался с порядочным гаком. Я уже было усомнился в осведомленности моего лаконичного информатора, как справа от дороги увидел колодезный журавель, За ним, чуть дальше, стоял большой двухэтажный дом, у крыльца которого корявый сумеречный вяз отбрасывал жирную тень. Слева виднелись добротная каменная конюшня, амбар с черным проемом чердачного окна и часть огороженного жердями загона для лошадей, так называемая левада. Сам хутор прятался в глубине, там, где тени были плотнее и гуще. В открывшейся передо мной картине не было ничего лишнего. Все уравновешенно, чисто, и не видно ни огонька, ни людей. Но откуда-то в этой лунной тиши отдаленно послышалась грустная дагестанская песня. И вскоре растворилась в долетающем с моря ветре...
 
Проснулся я вместе с прорезавшим все щели чердака рассветом. Было прохладно. И голова, и одежда — весь я был нашпигован трухой от сена. За шиворотом кусали кожу мелкие сухие былинки. «Ты ему скажи, пусть той мякиной он своих индюков кормит», — услышал я женский голос. Выглянув из своего ночного убежища на чердаке амбара, я обнаружил, что, несмотря на ранний час, ворота конюшни открыты. Парень, голый по пояс, наполнял водой деревянную бадью, стоящую рядом с колодезным срубом. От конюшни по дороге к дому, прихрамывая, энергично и зло шагал Шамборант...
 
 
Сорок лет назад вдоль побережья к югу от заштатного в те времена Каспийска были рассеяны небольшие рыбацкие промыслы Турали, отличавшиеся друг от друга только цифровым индексом: Турали-один, Турали-два... Сейчас рыбацкие постройки отделяют от воды сотни мет ров высохшего морского дна, ровного и гладкого, как полигон для испытания сверхскоростных «болидов». Насколько хватает глаз, море пустынно. Хотя по-прежнему накатывает оно свои рокочущие серые валы на бесконечный плоский берег, на остовы рыбацких баркаров, похожие на скелеты громадных рыб, разбросанные среди дюн.
 
Мы сидели, прислонившись спинами к борту ушедшего в песок бота, и ветер плотной, ощутимой струей снимал зной.
 
— Я, знаете, весь Кавказ объездил, — покусывая сухой стебелек, говорил Владимир Петрович. — Ездил в Баку, в Черкесск, в Майкоп. Лучше этого места не нашел. Первое время размещались мы на ипподроме в Махачкале. Потом зимовали еще в трех местах. Наконец выделили под ферму вот эту землю. — Он большелобой своей головой указал в сторону берега,
 
Он рассказал о том, как отец служивший в драгунском полку, его, шестилетнего мальчишку, усаживал на крутое кавалерийское седло... И сейчас, в свои семьдесят два года, он до мельчайших подробностей (хлопья снега на глазах убитой лошади холод стремени, капканом зажавшего раздробленную пулей ногу) помнит тот хмурый декабрьский день, когда под Рузой в березовой роще их разведэскадрон из соединения Доватора в очередном рейде попат под шквальный огонь засады. Но память его, я заметил, все время спешила дальше, к ослепительно ярким, знойным дням в предгорьях Копетдага. Там, в пятнадцати километрах от Ашхабада на плоском как стол холме и сейчас, рассказывал он, еще можно побродить по развалинам Нисы, бывшей некогда столицей Парфянского царства. О коннице воинственных парфян были сложены легенды.
 
— Неудивительно, — говорит Шамборант, — что красотой и выносливостью нисийские коня пленили и Александра Македонского. Выезжал непобедимый полководец из разграбленной им столицы на прекрасном жеребце по имени Буцефал...
 
Я работал на туркменском конезаводе «Комсомол». Окна комнаты, где я жил, выходили на Нису, вернее, на холм, где она когда-то стояла. Было время, когда на коннозаводство не обращалось внимания; наоборот, лошадей табунами отправляли на мясокомбинаты. Многие председатели колхозов Туркмении, чтобы спасти хотя бы лучших коней, загоняли их подальше в пески. Но в 1956 году последовало распоряжение сделать все возможное для спасения породы. Вот мы и отправились с представителями министерства рыскать по всем совхозам и кишлакам в поисках чистопородных лошадей. Приехали как-то в совхоз «Советский Туркменистан» — здесь в свое время была лучшая ферма в республике.
 
Объяснили председателю: мол, нужны лошади, спасать надо породу. А кабинет у него метров шестьдесят и весь в коврах. В Туркмении обычай такой: выигрываешь большой приз — тебе ковер. Так сколько же этот совхоз взял призов, что председатель смог закрыть все стены в таком кабинете?.. Отправил, говорит, всех лошадей в пески за шестьдесят километров отсюда. Разыскивать лошадей поехали на машине. Среди пустыни нашли колодец. Сидит подле него старик водолив, сухой, как саксаул. Спрашиваем: «Лошади где?» — «Не было, — говорит, — три дня. Как захотят пить, так и придут». Сели на машину, поехали искать. Смотрю, на такыре, гладком, как пол украинской мазанки, лежат золотые пятна. Лежат под солнцем в пяти километрах от колодца. Увидели нас, вскочили — только в тот раз мы их и видели.
 
Выносливость туркменской лошади поразительна. Хивинские туркмены, например, отправляясь в Персию, давали лошадям пять-шесть пригоршней зерна и скакали по сто двадцать верст в сутки. Стояли лошади на привязи летом под солнцем, зимой под дождем, ветром, под кошмой, покрытой снегом. С мая пустыня высыхает. От трав остаются только сухие стебли. Но именно в этих условиях создал человек такую лошадь...
 
— Чем хороши Турали? — продолжал Шамборант. — Тем, что здесь природа та же, но есть еще и море. Лучше разве придумаешь?
 
Тень от бота, под которым мы расположились, заметно съежилась, но Шамборант словно не замечал обжигающего солнца. Лениво прикрыв глаза под длинными, вопрошающе приподнятыми бровями, не мигая, смотрел он за горизонт, где под раскаленным небом лежала Туркмения. О чем думал он? Может, его воображение рисовало, как гарцуют в мареве слепящего моря его нисийские кони? Вспомнив обо мне, он сказал:
 
 
— Я опишу вам Юлдуза. Был у меня такой жеребец. Юлдуз по-туркменски значит «Звезда». Так вот, был он отличного происхождения. Сын Гелишикли, чемпиона породы, изумительно красивого жеребца золотисто-гнедой масти, и Гуль, самой красивой нашей кобылы. Юлдуз имел самую длинную шею и самую сухую голову. Его шаг был в полтора раза длиннее, чем у других. У него была тонкая нежная шерсть. Его отличали высокий выход шеи, длинный затылок и необыкновенная сухость ног, говорящая о прочности связок и сухожилий... И вы обратите внимание, какие имена давали туркмены лошадям. У Юлдуза мать звали Гуль, что значит «Роза». Брата Юлдуза звали Гунешли — Солнечный. У Гуль были сестры: Ак-Ял-Меле — Буланая с белой гривой и Кара-Кыз — Черная девочка. Любовь к лошади — характерная черта для туркменов. Лошадь они всегда выбирали не только по работоспособности, но и по красоте...
 
 
В Туркмении можно было встретить людей, у которых, кроме старого халата и прекрасного скакуна, ничего не было. Таким именно был знаменитый Бек-Назар. Вся его жизнь прошла в уходе за конем, носившим его же имя. Так и пошла от его коня линия, знаменитая линия Бек-Назар-Дора. На любовь человека ахалтекинская лошадь отвечает всегда поразительной преданностью. Был такой случай. Калтаманы, по-туркменски «разбойники», угнали приглянувшегося им жеребца. Через три недели они привели его обратно к хозяину. Все это время конь отказывался от воды и зерна. И разбойники пожалели его.
 
— Я иногда думаю, — после паузы сказал Владимир Петрович, — много поколений покинуло землю, но остались же после них и пирамиды и Парфенон.
 
Каждый народ знаменит чем-то своим. Так вот туркмены подарили человеку скаковую лошадь. И не будь туркменской, может быть, не было бы сейчас ни знаменитой арабской породы, ни персидской, ни английской чистокровной верховой. Потому что, и это доказали ученые, при создании этих пород использовалась ахалтекинская скаковая лошадь...
 
Море было пустынно. Лишь зной и ветер гуляли над ним. Ничто не нарушало тишины пустынного побережья. Мы шли молча, каждый думая о своем. Но что это? Сначала темное пятнышко, потом полоса вдоль берега, туча, растущая на горизонте. И вот уже слышны топот и ржанье. Неужто кони?! И верно. Вот видно, как два молодца, один в ковбойке, другой обнаженный по пояс, оба чубатые, ликующие, летят, сбивая с волны пыль, заворачивая косяк от берега. А кони-то! Золотисто-буланые, золотисто-соловые, белоснежные...
 
 
А. Маслов
 


  назад к списку
Написать письмо








Сообщение отправлено